В тёмных глазах Ганжи промелькнуло нечто похожее на ухмылку и исчезло, в них снова наступило ясное безоблачное лето.

— Ладно, забыли, не было ни этой женщины, ни голубей, — произнёс я, стыдясь своей глупости.

— Нет, Нестор Петрович, вы меня заинтриговали, — возразил Ганжа. — Мне интересно. Я хочу познакомиться с этой тёткой.

Мы договорились, где встретимся в воскресенье, в день, назначенный гипнотизёршей. Прощаясь, Ганжа вальяжно проговорил:

— Между прочим, я вас выкупил у Тимохина, за червонец и пять рублей. Теперь вы как бы мой крепостной. Но сегодня я щедр и потому вас отпускаю на волю! — И он сопроводил свои слова широким помещичьим жестом.

Гипнотизёрша на самом деле уже пребывала на пенсии — норовя заманить Ганжу, я очень польстил ей с возрастом. Мы ездили к ней вдвоём со Светланой Афанасьевной, нанесли два визита в её однокомнатную квартиру — в первый раз она не поддалась на наш уговор.

— Светочка, — говорила дама низким прокуренным голосом, — если бы ваш больной был алкоголиком или наркоманом… Но двойки и плохое поведение не по моей части.

В конце концов мы её уломали, и в солнечный воскресный день я пришёл к ней с Ганжой. Увидев хозяйку, он одарил меня задумчивым взглядом, но промолчал и вернул своё внимание даме — послал ей ослепительную улыбку.

— Вас прошу сюда. — Дама указала пациенту на свою комнату. — А вы подождите на кухне. — Она ободряюще мне подмигнула и ушла следом за Ганжой.

Я сидел в кухне-крохотуле за стандартным столиком с голубой пластиковой крышкой и прислушивался к происходящему в комнате. Временами мой обострившийся слух улавливал команды: «расслабьтесь», «смотрите мне в глаза», «вы спокойны, вам хорошо». Но вот что странно: их почему-то подавал сам пациент. Прислонив ухо к стене, я услышал, будто это было рядом со мной: «Вы в цирке, вам семь лет, вокруг вас дрессированные голуби. Скажите им: гули-гули…» «Что вы себе позволяете?» — вскрикнула гипнотизерша. Потом кто-то с шумом отодвинул стул, и через одну-две секунды на пороге возник Ганжа. Из-за его плеча выглядывало растерянное лицо дамы.

— Он меня чуть не загипнотизировал, — пожаловалась она неестественным для неё высоким, почти детским голосом. — И при чём тут какие-то голуби?

— Пропал кураж, — небрежно пояснил Ганжа. — А вы, Нестор Петрович, выходит, докатились? Дальше-то падать вроде некуда?

— Ганжа, это был шаг отчаяния, — сказал я уныло.

— Неужто всё так безнадёжно? — Его тёмные глаза, наверно, впервые смотрели серьёзно, без привычной, точно несмываемой, усмешки.

— Я перепробовал всё.

— Идёмте отсюда. Не то вернётся кураж, и я внушу нашей милой хозяйке, будто она в женской бане, — предупредил Ганжа.

Мы вышли из подъезда. На противоположной стороне узкой улицы Светлана Афанасьевна безуспешно пыталась спрятаться за тонким молодым каштаном. Её кремовые пиджак и юбку не заметил бы только слепой.

— Светк, с ним всё ясно, он конченный, а зачем это тебе? — громко спросил Ганжа.

Светлана Афанасьевна вылетела из своего укрытия и панически засеменила по улице, спасаясь от Ганжи.

— Зачем, зачем, — по-мальчишески передразнил я Ганжу. — А затем! Она тебя любит!

— Заливаешь! — не поверил Ганжа, но очень желая верить.

— Чтоб меня… если я… — И я, вспомнив детство, выразительно чиркнул большим пальцем по своему горлу. Мол, если вру, можешь перерезать мне глотку. По-моему, именно так трактовался сей очень древний знак.

Ганжа схватил меня за лацканы пиджака, притянул к себе, заглянул в зрачки, будто пытался проникнуть взглядом в глубины моей души, и отпустил со словами:

— Живи, друг! — И крикнул: — Светк, у тебя на спине паук! Погоди, сниму! — И побежал через улицу.

Ганжа догнал Светлану Афанасьевну, схватил за локоть, видно, что-то говоря. Она вырвалась и поспешила прочь. Он снова попытался её удержать, и она снова вырвалась. И так повторилось несколько раз. Некоторое время они просто шагали рядом. А потом Светлана Афанасьевна сама взяла его под руку, и они пошли, наверно, воркуя, как те самые голубь с голубкой: курлы-мурлы-вурлы. Вскоре эта парочка повернула за угол, и я остался один-одинёшенек. Даже куда-то все разом делись прохожие, попрятались в домах и подворотнях, словно нарочно усугубляя моё одиночество.

На этот раз в свёртке были драники — картофельные оладьи.

— Ты знаешь человека по фамилии Ганжа? Григория Андреича?

Интересовался Витя Авдеев, ещё один мой бывший сокурсник, а ныне сотрудник краевой молодёжной газеты. До этого он пописывал все четыре курса — посмотришь на него на лекции, Витя что-то увлечённо строчит на листке писчей бумаги, поднимет глаза к потолку и, что-то там найдя, пишет снова. Вся группа внимает преподавателю, а этот индивидуалист витает где-то за стенами аудитории, взор его затуманен. Начинал он с мелких заметок — там-то и там-то открылся новый магазин или сапожная мастерская, — потом взялся за очерки и фельетоны, носил в газету. Там кое-что печатали, а после диплома Витю взяли в штат. Вечером он позволил мне в школу и задал этот вопрос.

— Знаю я такого. Ганжа — мой ученик, — сказал я и признался: — Но лучше бы я его не знал! Наверно, он что-нибудь отчебучил, иначе бы ты не звонил.

— Зайди к нам, если сможешь, завтра. Я тебе покажу кое-что.

На другой день я пришёл к нему в редакцию, размещённую на первом этаже двухэтажного дома. В её глубинах кто-то, ужасно фальшивя и задыхаясь, но с чувством, пел арию Надира: «В сияньи ночи лунной…» Я отыскал комнату с табличкой «Отдел учащейся молодёжи», где сидел Авдеев, и, переступив порог, с некоторой завистью произнёс:

— Весело живёте. Распеваете арии.

— Только в туалете, — сказал Авдеев.

— У вас там клуб?

— Почти, — усмехнулся журналист. — Сломалась дверная защёлка, в туалете то есть. Ну и каждый, будучи на унитазе или возле него, подавал сигнал: мол, кабинет занят. Кашлял, изображал прочий шум, в границах приличий. Ну и наши шутники предложили перейти на вокал, по крайней мере это будет услаждать слух. И присобачили объявление к туалету. Ну и наши доверчивые посетители, как ты слышишь сам, поют. Не все, конечно, а те, кто живёт по инструкциям. Сейчас солирует непризнанный гений. Его не взяли на какой-то смотр, однако качать права он почему-то ходит к нам.

— Проще, наверно, поставить новую защёлку.

— Проще, но нам не до таких мелочей, всё время и мысли отданы глобальным делам. Вот и поём, — самокритично усмехнулся Авдеев. — Да ты присаживайся и прочти. — Он придвинул ко мне исписанную страничку из школьной тетради. К листку был пришпилен конверт с адресом и почтовыми штампами.

— Жалоба на Ганжу? — спросил я, заранее затосковав.

— Совсем наоборот: жалуется он сам! — Витя следил за мной с любопытством, переходящим в охотничий азарт.